12 12 2000
Лариса: re:
12.12.2000, Фрехен/Кёльн
Дорогая Андреа, дорогая Яна,
я опять не могу открыть ваш последний текст. В окошке и-мэйла мой компьютер
не декодирует кириллицу вообще, только в программе Winword. Лучше всего
посылать мне файлы на скрепке, как приложение - Anlage. От чего зависит
успех или неуспех, я не знаю. Ваши первые письма, которые вы мне послали
в августе, я смогла без труда открыть. На вашей вебсайт мой компьютер тоже
открывает не всё, а только части текста. Большинство же появляется в виде
какого-то странного алфавита, вроде греческого. Так что я, увы, не могу
следить за дискуссией во всём объёме.
(Сегодня второй день моего письма, вторник 12 декабря. Я получила с
утра ещё 5 писем и смогла открыть письмо Яны, на котором стоит дата: Mon,
11 Dec 2000 22:14:38+0100 MET, и от Валентины Константиновой, которая тяжело
больна и сегодня опять должна возвратиться в больницу. Мне кажется, что
другие письма были копиями в разном формате, чтобы я могла открыть).
На вебсайте я смогла прочитать цитату, которой вы меня представили.
Прошло так много лет, что мне кажется необходимым прокомментировать то,
что я тогда сказала. Да и в сегодняшнем новом письме Яна опять ставит вечный
вопрос: что же такое феминизм? Есть много утверждений, которые я когда-то
написала, но сегодня с ними не согласна: переменила своё мнение, или существенно
изменилась ситуация. Но к утверждению о цивилизационном (социокультурном)
характере феминистского проекта это не относится. Я и сегодня считаю, что
по сути своей феминизм ставит под вопрос не отдельные сферы и социальные
структуры, а в целом человеческую историю в том виде как она свершилась
и продолжает свершаться. По радикальности феминизм сопоставим разве что
с христианством. Он постулирует иные парадигмы общности, нравственности,
справедливости и права, иную натурфилософию, иную антропологию. Это фундаментальное
притязание феминизма в реальности заслоняется неотложными политическими
задачами – Яна в своём письме (в том, где речь шла о «дурацком словечке
киберфеминизм», у меня, к сожалению, этого первого письма, на которое отвечала
Яна, нет) привела много примеров неотложных политических и экономических
проблем, с которыми сталкиваются женщины, если они инвалиды, одинокие матери,
материально необеспеченные, принадлежат к меньшинствам, живут в «третьем
мире», и тому подобное. Решать эти проблемы надо срочно, здесь и сейчас,
и делать это надо политическими средствами. Политический проект феминизма
заметен в обществе гораздо больше, чем цивилизационный. О феминизме в целом
общество судит по его политическому лицу. Возможно, это и к лучшему, потому
что даже этот инструментальный, частный аспект феминизма всё ещё приводит
значительную часть общества, в том числе и женщин, в панику. Но для самого
феминизма важно не вытеснять из (само)сознания собственные притязания.
Когда я писала десять лет назад о расхождениях между российским и западным
феминизмом, я имела в виду несколько обстоятельств. Во-первых: в конкретном
историческом контексте России политика в целом как социальный институт
и инструмент была тотально скомпрометирована советской системой, особенно
на последнем этапе её существования, когда мы все наблюдали агонию системы,
превратившейся в карикатуру на саму себя. В ленинско-сталинский период
советская власть внушала поочерёдно восторг, надежду, страх в сочетании
с уверенностью в собственном историческом превосходстве. В брежневский
период преобладающим тоном был карнавальный смех. Я опять отсылаю участниц
дискуссии к письму Яны, в котором она пишет о социокультурном значении
феномена клоунады, карнавала, шутовской свободы, персифляжа. Браво, Яна!
В контексте российской истории эти знаковые фигуры, стратегии, феномены
отнюдь не маргинальны, напротив, они имеют колоссальный объяснительный
потенциал (я бы добавила сюда ещё феномен юродства). С их помощью ты можешь
понять гораздо б?льший спектр российской действительности, чем с помощью
самых серьёзных и „заумных“ философских трактовок. Не случайно ведь в России
благодаря М.М.Бахтину возникла одна из самых ёмких и авторитетных концепций
карнавальной культуры. Мне и до сих пор кажется, что мои соотечественники
разрешили проблему внутреннего конфликта с системой, перестав раз и навсегда
принимать самих себя и систему всерьёз. Альтернатива советскому безумию
возникала снизу, в виде подполья, альтернативных культурых ниш и альтернативного
стиля жизни. Частью этого альтернативного контекста была спонтанная женская
солидарность, сексуальный либертинаж и наделение ценностью традиционных
женских ролей. В контексте советской идеологии это носило оппозиционный
характер и было чётко направлено против политического и идеологического
мэйнстрима, который инструментализировал левую политическую риторику и
идеологию эмансипации. Для российских женщин важно было дистанцироваться
и от этой риторики, и от тотально скомпрометированной политической сферы
в целом. Эти мотивы причудливо дополнялись и переплетались с потребностью
наверстать упущенное из-за советской нищеты наслаждение потребительством
(Nachholbedarf). В ценностном и мировоззренческом отношении такую общественную
ситуацию можно критиковать и определять как угодно, но она давала шанс
построить женские Networks снизу и изменить гендерные роли именно через
социокультурные, а не через политические механизмы. Я имею в виду процесс,
типологически подобный тому, который описал Макс Вебер, анализируя культурные,
экономические, политические и идеологические последствия Реформации. Прошу
понять меня правильно: для меня речь идёт только о механизмах, а не о конкретном
результате в виде западного капиталистического общества.
Потенциал этой уникальной российской ситуации в женском движении исчерпал
себя очень быстро и никогда не был реализован. Сегодня я считаю, что российским
женщинам некуда деваться, они должны пройти длинный путь через политические
институты, научиться артикулировать свои требования в политической системе
и пользоваться в своих интересах политическими механизмами. Первая попытка
- движение „Женщинв России“ - оказалась неудачной. На мой взгляд, это произошло
потому, что, оказавшись в рамках жёсткой парламентской системы, т.е. политического
института par exellence, женщины какое-то время по инерции продолжали мыслить
и действовать в социокультурных терминах, что на данном месте было абсолютно
неправильно. Когда они опомнились и в достаточной мере политизировались,
их „политический бонус“ был растрачен. Очень жаль, но это не последнее
слово.
Новая российская политическая система, невзирая на свою молодость,
уже демонстрирует все симптомы агонии, до которой старая советская система
„зрела“ целых 70 лет. Российская политическая сцена опять демонстриует
все знакомые черты карнавальной ситуации: чехарда „ряженых“ субъектов,
которых невозможно принимать всерьёз, будь то президетны, олигархи или
оппозиционеры; постоянный обмен позициями между „верхом“ и „низом“; забрасывание
друг друга экскрементами (см. избирательные стратегии). Проводить успешную
феминистскую политику в социуме, в котором практически нет демократических
субъектов, чрезвычайно трудно. В таком социуме бегство в cyberspace - желанное
и благословенное спасение. Если бы я сейчас жила в России, то я, наверно,
тоже с радостью сказала бы, что я „киберфеминистка“, а если на русском
языке это слово звучит по-дурацки, так тем лучше. Потому что я не знаю,
на каких субъектов и на какие механизмы можно сегодня делать ставку.
К Вале Константиновой: дорогая Валя, ты как раз обдумываешь итоги своей
активности за последние 10 лет. Твоё мнение человека с практическим опытом
для меня интереснее, чем теоретические спекуляции. Если у тебя есть силы
с нами переписываться, я прошу тебя сказать, что ты думаешь об этом периоде,
я ведь здесь написала тоже о последних десяти годах. Я от души желаю тебе
справиться с химотерапией, выздороветь и начать новый этап в твоей биографии.
Держись!
Лариса Лисюткина